Запомнить этот сайт


Рекомендуем:

Анонсы
  • Сестры >>>
  • Сестры >>>
  • Трогательный случай >>>


Новости
По многочисленным просьбам.... >>>
А вы знаете что? >>>
Сегодня у кого-то... >>>
читать все новости


Все рассказы


Случайный выбор
  • Рыжий  >>>
  • Трогательный случай  >>>
  • Сестры  >>>

Рекомендуем:

Анонсы
  • Рыжий >>>
  • Трогательный случай >>>
  • Сестры >>>





счетчик

Американский боец

Окно в номере отеля открыто, и, лежа в постели, слышишь стрельбу на
передовой линии, за семнадцать кварталов отсюда. Всю ночь не прекращается
перестрелка. Винтовки потрескивают - "такронг, каронг, краанг, такронг", а
потом вступает пулемет. Калибр его крупнее, и он трещит гораздо громче:
"ронг, караронг, ронг, ронг". Потом слышен нарастающий гул летящей мины и
дробь пулеметной очереди. Лежишь и прислушиваешься -- и как хорошо
вытянуться в постели, постепенно согревая холодные простыни в ногах кровати,
а не быть там, в Университетском городке или Карабанчеле. Кто-то хриплым
голосом распевает под окном, а трое пьяных переругиваются, но ты уже
засыпаешь.
Утром, раньше, чем тебя разбудит телефонный звонок портье, просыпаешься
от оглушительного взрыва и идешь к окну, высовываешься и видишь человека,
который с поднятым воротником, втянув голову в плечи, бежит по мощеной
площади. В воздухе стоит едкий запах разорвавшегося снаряда, который ты
надеялся никогда больше не вдыхать, и в купальном халате и ночных туфлях ты
сбегаешь по мраморной лестнице и чуть не сбиваешь с ног пожилую женщину,
раненную в живот; двое мужчин в синих рабочих блузах вводят ее в двери
отеля. Обеими руками она зажимает рану пониже полной груди, и между пальцев
тоненькой струйкой стекает кровь. На углу, в двадцати шагах от отеля --
груда щебня, осколки бетона и взрытая земля, убитый в изорванной, запыленной
одежде, и глубокая воронка на тротуаре, откуда подымается газ из разбитой
трубы,-- в холодном утреннем воздухе это кажется маревом знойной пустыни.
-- Сколько убитых? -- спрашиваешь полицейского.
-- Только один,-- отвечает он.-- Снаряд пробил тротуар и разорвался под
землей. Если бы он разорвался на камнях мостовой, могло бы быть пятьдесят.
Другой полицейский чем-нибудь накрывает верхний конец туловища,-- где
раньше была голова; посылают за рабочим, чтобы он починил газовую трубу, а
ты возвращаешься в отель -- завтракать. Уборщица с покрасневшими глазами
замывает пятна крови на мраморном полу вестибюля. Убитый -- не ты, и не
кто-нибудь из твоих знакомых, и все очень проголодались после холодной ночи
и долгого вчерашнего дня на Гвадалахарском фронте.
-- Вы видели его? -- спрашивает кто-то за завтраком.
-- Видел,-- отвечаешь ты.
-- Ведь мы по десять раз в день проходим там. На самом углу.-- Кто-то
шутит, что так можно и без зубов остаться, и еще кто-то говорит, что этим не
шутят. И у всех столь свойственное людям на войне чувство. Не меня, ага! He
меня.
Убитые итальянцы там, под Гвадалахарой, тоже были не ты, хотя убитые
итальянцы из-за воспоминаний молодости все еще кажутся "нашими убитыми".
Нет, не ты. Ты по-прежнему ранним утрам выезжал на фронт в жалком
автомобильчике с еще более жалким шофериком, который, видимо, терзался все
сильнее по мере приближения к передовой. А вечером, иногда уже в темноте,
без огней, ехал обратно, и твою машину с грохотом обгоняли тяжелые
грузовики, и ты возвращался в хороший отель, где тебя ждала чистая постель и
где ты за доллар в сутки занимал один из лучших номеров окнами на улицу.
Номера поменьше, в глубине, с той стороны, куда не попадали снаряды, стоили
гораздо дороже. А после того случая, когда снаряд разорвался на тротуаре
перед самым отелем, ты получил прекрасный угловой номер из двух комнат,
вдвое больше того, который ты раньше занимал, и дешевле, чем за доллар в
сутки. Не меня убили. Ага! Нет, не меня. На этот раз не меня.
Потом в госпитале Американского общества друзей испанской демократии,
расположенном в тылу Мораты, на Валенсийской дороге, мне сказали:
-- Вас хочет видеть Рэвен.
-- А я его знаю?
-- Кажется, нет,-- ответили мне,-- но он хочет вас видеть.
-- Где он?
-- Наверху.
В палате наверху делали переливание крови какому-то человеку с очень
серым лицом, который лежал на койке, вытянув руку, и, не глядя на булькающую
бутылку, бесстрастным голосом стонал. Он стонал как-то механически, через
правильные промежутки, и казалось, что стоны исходят не от него. Губы его не
шевелились.
-- Где тут Рэвен? -- спросил я.
-- Я здесь,-- сказал Рэвен.
Голос раздался из-за бугра, покрытого грубым серым одеялом. Две руки
были скрещены над бугром, а в верхнем конце его виднелось нечто, что
когда-то было лицом, а теперь представляло собой желтую струпчатую
поверхность, пересеченную широким бантом на том месте, где раньше были
глаза.
-- Кто это? -- спросил Рэвен. Губ у него не было, но он говорил
довольно отчетливо, мягким, приятным голосом.
-- Хемингуэй,-- сказал я.-- Я пришел узнать, как ваше здоровье.
-- С лицом было очень плохо,-- ответил он.-- Обожгло гранатой, но кожа
сходила несколько раз, и теперь все заживает.
-- Оно и видно. Отлично заживает. Говоря это, я не смотрел на его лицо.
-- Что слышно в Америке? -- спросил он.-- Что там говорят о таких, как
мы?
-- Настроение резко изменилось,--сказал я.-- Там начинают понимать, что
Республиканское правительство победит.
-- И вы так думаете?
-- Конечно,-- сказал я.
-- Это меня ужасно радует,-- сказал он.-- Знаете, я бы не огорчался,
если бы только мог следить за событиями. Боль -- это пустяки. Я, знаете,
никогда не обращал внимания на боль. Но я страшно всем интересуюсь, и пусть
болит, только бы я мог понимать, что происходит. Может быть, я еще пригожусь
на что-нибудь. Знаете, я совсем не боялся войны. Я хорошо воевал. Я уже раз
был ранен и через две недели вернулся в наш батальон. Мне не терпелось
вернуться. А потом со мной случилось вот это.
Он вложил свою руку в мою. Это не была рука рабочего. Не чувствовалось
мозолей, и ногти на длинных, лапчатых пальцах были гладкие и закругленные.
-- Как вас ранило? -- спросил я.
-- Да одна часть дрогнула, ну мы и пошли остановить ее и остановили, а
потом мы дрались с фашистами и побили их. Трудно, знаете ли, пришлось, но мы
побили их, и тут кто-то пустил в меня гранатой.
Я держал его за руку, слушал его рассказ и не верил ни единому слову.
Глядя на то, что от него осталось, я как-то не мог представить себе, что
передо мной изувеченный солдат. Я не знал, при каких обстоятельствах он был
ранен, но рассказ его звучал неубедительно. Каждый желал бы получить ранение
в таком бою. Но мне хотелось, чтобы он думал, что я ему верю.
-- Откуда вы приехали? -- спросил я.
-- Из Питсбурга. Я там окончил университет.
-- А что вы делали до того, как приехали сюда?
-- Я служил в благотворительном обществе,-- сказал он. Тут я
окончательно уверился, что он говорит неправду, и с удивлением подумал, как
же он все-таки получил такое страшное ранение? Но ложь его меня не смущала.
В ту войну, которую я знал, люди часто привирали, рассказывая о том, как они
были ранены. Не сразу -- после. Я сам в свое время немного привирал.
Особенно поздно вечером. Но он думал, что я верю ему, и меня это радовало, и
мы заговорили о книгах, он хотел стать писателем, и я рассказал ему, что
произошло севернее Гвадалахары, и обещал, когда снова попаду сюда, привезти
что-нибудь из Мадрида. Я сказал, что, может быть, мне удастся достать
радиоприемник.
-- Я слышал, что Дос Пассос и Синклер Льюис тоже сюда собираются,--
сказал он.
-- Да,-- подтвердил я.-- Когда они приедут, я приведу их к вам.
-- Вот это чудесно,-- сказал on.-- Вы даже не знаете, какая это для
меня будет радость.
-- Приведу непременно,-- сказал я.
-- А скоро они приедут?
-- Как только приедут, приведу их к вам.
-- Спасибо, Эрнест,-- сказал он.-- Вы не обидитесь, что я зову вас
Эрнестом?
Голос мягко и очень ясно подымался от его лица, которое походило на
холм, изрытый сражением в дождливую погоду и затем спекшийся на солнце.
-- Ну что вы,-- сказал я.-- Пожалуйста. Послушайте, дружище, вы скоро
поправитесь. И еще очень пригодитесь. Вы можете выступать по радио.
-- Может быть,-- сказал он.-- Вы еще придете?
-- Конечно,-- сказал я.-- Непременно.
-- До свидания, Эрнест,-- сказал он.
-- До свидания,-- сказал я ему.
Внизу мне сообщили, что оба глаза и лицо погибли и что, кроме того, у
него глубокие раны на бедрах и ступнях.
-- Он еще лишился нескольких пальцев на ногах,-- сказал врач.-- Но
этого он не знает.
-- Пожалуй, никогда и не узнает.
-- Почему? Конечно, узнает,-- сказал врач.-- Он поправится.
Все еще -- не ты ранен, но теперь это твой соотечественник. Твой
соотечественник из Пенсильвании, где мы когда-то бились под Геттисбергом.
Потом я увидел, что по дороге навстречу мне -- с присущей кадровому
британскому офицеру осанкой боевого петуха, которой не смогли сокрушить ни
десять лет партийной работы, ни торчащие края металлической шины,
охватывающей подвязанную руку,-- идет батальонный Рэвена Джон Кэннингхем. У
него три пулевые раны в левую руку выше локтя (я видел их, одна гноится), а
еще одна пробила грудь и застряла под левой лопаткой. Он рассказал мне точно
и кратко, языком военных сводок, о том, как они остановили отступающую часть
на правом фланге батальона, о сражении в окопе, один конец которого держали
фашистские, а другой -- республиканские войска; о том, как они захватили
этот окоп, и как шесть бойцов с одним пулеметом отрезали около восьмидесяти
фашистов от их позиций, и как отчаянно оборонялись эти шесть бойцов до тех
пор, пока не подошли республиканские части и, перейдя в наступление, не
выровняли линию фронта. Он изложил все это ясно, убедительно, с
исчерпывающей полнотой и сильным шотландским акцентом. У него были острые,
глубоко сидящие ястребиные глаза, и, слушая его, можно было сразу
почувствовать, каков он в бою. В прошлую войну за такую операцию он получил
бы крест Виктории. В эту войну не дают орденов. Единственные знаки отличия
-- раны, и даже нашивок за ранение не полагается.
-- Рэвен был в этом бою,-- сказал он.-- Я и не знал, что он ранен. Он
молодчина. Он был ранен позже, чем я. Фашисты, которых мы отрезали, были
хорошо обучены. Они не выпустили даром ни одного заряда. Они выжидали в
темноте, пока не нащупали нас, а потом открыли огонь залпами. Вот почему я
получил четыре пули в одно и то же место.
Мы еще поговорили, и он многое сообщил мне. Все это было важно, но
ничто не могло сравниться с тем, что рассказ Дж. Рэвена, клерка
Питсбургского благотворительного общества, не имевшего никакой военной
подготовки, оказался правдой. Это какая-то новая, удивительная война, и
многое узнаешь в этой войне -- все то, во что ты способен поверить.

Антология составлена при поддержке - поэзия в голосе - аудиокнига стихов и сети Общелит - стихи современных поэтов , другие авторы
Все права принадлежат авторам